Запылен и утомлен, вместо дел и разговоров о горячем позволяю себе холодность и отстраненность (как и обычно, никто не находит во мне тепла, пусть и кажутся все мои потуги им далекими и неважными), я не запомнила расширенных зрачков смотрящего, но помню, как думала о многих, как открытых скважинах. Протягиваются ветки сквозь резную выемку и ты уже на пути, не споришь с собственным именем и ничего, ничего, молча. Казалось, бывали и спокойнее и глупее, и мудрей и лучше оказывались на деле. Так о ком-нибудь складывается книга, а я счастлив лишь неверием и молчанием. Но если нечего - беды. Лучше иметь, но знать, что не первый. Так оно множится и страдает лишь самолюбие. Чему больше переживать - не найду, не знаю. Я так глуп с этими точками и столбами-верстами: думаю, что нашла, а так - знакомые ситцевые платки с ярмарки и жена у него под поясом, с горлом его золотистым вровень и все несчастные одиноки и прекрасны своими бычьими сердцами до потолка. Сок красный, беда близка.
Новизна и ценность подпущенного, томительного и утомленного. Отуманенное и вызванное наружу. Кажется, я все же предпочитаю не перечитывать. Лишь потому мыслю себя взрослым, чего не имею на самом деле: рука качается в стороны, мне главное не забыть разобрать долги и поднять дубинку, топор с земли, перестать оглядывать левый нижний угол самодельным огоньком новоизбранной иконы и молчать правильно - кто же знает, что всем этим людям нужно. Во мне неспокойно. И каждый раз назревает маленький подводный вулкан, когда я узнаю вновь рассказы из неиспытанного "так можно". И я хочу украсть у этих людей их шкуру и прожить больше дней, но разве тело их даст мне их самое? Я считаю почти всегда - дело в теле.
Рога и желе.
У колен я иногда замечаю (по честности, только сейчас) формы половинок, и, не склоняя не перед чьими головы, говорю о том, что себя лишь боюсь обидеть и становлюсь мужчиной с нарукавной завесью и лицо мое растет шире и зовут по имени моему, но я не умею откликаться.