Искандеру
Мой мир затих, и вещи забыли свои места: одни прямоугольные силуэты вытянулись и застыли, контуры прочих стали зыбкими: они дрожат и тянут свои тени ко лбу и вискам квартиры, не касаясь, а выжидая. Мы существует в разных временах одного события: наблюдательность следующего по очереди мне дана для поддержки и уверенности в возможности не только постигать силу, но и разворачивать крепко обнявшие друг друга нити будущего.
Я открываю коробку, но крышка её захлопывается, царапая по ногтям – если мир вдруг становится тягучим и красным, то я чувствую дурноту и духоту, бегу в сердечный придаток того, что здесь остается: суть ванной комнаты в существовании как объекта для свершения культа. Так и прочие места становятся символом, как и мое единение в плоти четырех стен, где я могу открывать и регулировать потоки, наполнять себя большей жаждой, не зная как удовлетворить начальную. От сидения на краю и пристального взгляда в дверь с облезшей краской только колени болят: я стою на носках, потому что не дотягиваюсь до ковра имеющейся длиной, и мерзну, потому что наивность прочих лечит мое смущение. Трубы горячие, но утром невозможно найти выход и рассчитать, сколько оборотов я должна прокрутить, прежде чем привыкну. Переходя в соседнюю комнату, читаю на корешках, но не могу перевернуть буквы: наблюдательно подытоживая, среди моих ровесников всегда находится тот, кто делает все иначе и может показать это явно – можно чувствовать, почти нельзя научиться.
Растягиваешься, пальцами соединяешь границу света и полутени, но не можешь их собрать вместе, как эти перемагничивающиеся шары из цилиндрической коробки. Я становлюсь старше, и вместо калейдоскопов с тремя цветными стеклами мне нужен космический корабль, я желаю приручать африканских слонов, а не гулять с собаками три раза в день. Да, воздух дает мне свежести, но кровь материнская и отцовская говорят о том, что я должна (оттого они, должно быть, не произносит таких слов вслух) помнить и продолжать: я же желаю свести ответственность к единому действию и порвать с этим: но жидкости становятся гуще и все, что доверено мне, коверкается и кувыркается, сворачивается, путается само в себе (когда мотаешь клубок, туго затягиваешь нитками средний и указательный пальцы, а потом убираешь) и лишь тяжелее делает серьги и все, что носишь на голове: земляная пыль проставила на мне метки благодушия, но вода не дает действовать.
Идти к берегу, как к пределу выраженности, ждать пока что-то наконец прорастет, выбирать для шума вокруг уровень, но не попадать – средние значения не могут выдать наслаждения: лишь опору для рывка или прыжка солдатиком (меня выплавили из оловянной ложки, но, оставив мне прежний рост, забыли про ногу), находить в итоге только пламенные перечисления. Я все еще не научилась правильно говорить: потому что «правильно» есть результат усилия, и я не верю, что мне нужны усилия и задержки – секундное мучение жертвы, которой со мной «пришлось», хуже холодных рук у открытого ворота.
Идти в воду в платье, а потом бежать, потяжелев, босиком, греться в дружескую квартиру и слушать молча возникающие, как вулканические острова, разговоры, ощущая в волосах песок и солнце в пятках. Летом не думаешь, что под вечер на окнах будут узоры, и ложишься спать в разных местах собственного гнезда, лишь бы проснуться завтра другим, но зимой все яснее горькое значение белого – кутаешься в собственную шкуру (другие пусть висят в шкафу), тянешься к предметам, к которым безразличен. Вызываешь тепло золотым отваром, пророчишь себе счастье в всплывающих чаинках: не умеешь ни утешать, ни гадать. Боишься горячего, боишься глубокого – сопротивляешься даже приближению того. Не потому, что твой первый друг утонул в грязной воде из-за огненного джина бутыли, а ты узнала об этом только чрез десять лет и не потому, что, как прекрасная твоя мать, шатаешься на табуретке, и боишься ходить по мосту, а из-за воспоминаний, в которых «мутабор» рокочет в твоей любимой украденной коже: конечно, учитель – Варан, значит ты – саламандра.
Я стучусь в аквариум и упираюсь в глаза животным без мысли и цели: так мы находим общий язык, но кошки не желают иметь со мной дел. Спотыкаюсь и скольжу про пролитому маслу: управляться с такими вещами я так и не научилась, поэтому устоять на ногах и что-то понимать после – великое чудо. Рыжая плачет, говорит про голубоглазых и связь атомов в теле крысы, а я скашиваю глаза налево, где человек, сшитый по моей мерке, смешивают воду, воздух и жир – белая пенка пахнет земляникой.
Когда вниз по пищеводу отправляется слюдяной комок вспененной смеси и на марле лица проступают нежные красные пятна, меняется запах и подходит время стыковки стрелок, я разворачиваю кисти ладонями наружу и иду в дождь. Так снова – бежать, теряя с левой ноги обувь, быстро смеяться людям, чтобы ничего не заметили и понимать, что, следуя за дождем, его достигаешь. Я выбираю привычки, которые позволяют расчесываться не каждое утро, брать еду из рук приятных незнакомцев и пить больше пяти литров в день.
Тройня водного склада – шар кислорода, загадывающий желание на связь с двумя под одинаковыми углами, проливается и высыхает, пятнами на обоях и стене, в макушке лета, а самую жару, когда взрослые высокие девочки глаза своими ланьими поглядывают на смешных мальчиков младше, которые ругаются и плюют на землю – у разогретой плиты нежатся собаки, голуби клюют желтые башни одуванчиков, к разбитому подбородку прикладываю подорожник и плачу – это пройдет через три года, ссадина на ноге – почти никогда. Кожа становится сморщенной и сухой, в камере с видимым паром запираемся на пару часов и поем, играя с мыльной пеной, уходим с мальчиком, чье имя – имя горы, и который режет перочинным ножом мальков из озера-лужи, на котором я еще вижу диких уток. Здесь, под поющими ивами я плел первые свои сказки про выдр и венки.
Я не захожу глубже моего роста, погружаюсь, лишь задержав дыхание, и как гальваническая лягушка, дергаюсь, когда в нос попадает вода. По замерзшему озеру проходит тропинка птичьих следов, я являюсь во сне к озерам, достаю мечи для лучезарных героев и запрокидываю голову, когда начинаю молчать. Вода определяет соотношения, которые можно скрыть и я знаю, что мы в чистоте своей не имеем цвета, но и объединяет нас цвет. Насадка с мелкими клетками пропускает капли, я пью из вертикальных столбов и трачу время на пьянящую ласку звука: мир протекает, мир становится еще легче.
Моя печаль всегда во мне живет,
Твоя печаль проносится как птица
Альфред Теннисон
Твоя печаль проносится как птица
Альфред Теннисон
Мой мир затих, и вещи забыли свои места: одни прямоугольные силуэты вытянулись и застыли, контуры прочих стали зыбкими: они дрожат и тянут свои тени ко лбу и вискам квартиры, не касаясь, а выжидая. Мы существует в разных временах одного события: наблюдательность следующего по очереди мне дана для поддержки и уверенности в возможности не только постигать силу, но и разворачивать крепко обнявшие друг друга нити будущего.
Я открываю коробку, но крышка её захлопывается, царапая по ногтям – если мир вдруг становится тягучим и красным, то я чувствую дурноту и духоту, бегу в сердечный придаток того, что здесь остается: суть ванной комнаты в существовании как объекта для свершения культа. Так и прочие места становятся символом, как и мое единение в плоти четырех стен, где я могу открывать и регулировать потоки, наполнять себя большей жаждой, не зная как удовлетворить начальную. От сидения на краю и пристального взгляда в дверь с облезшей краской только колени болят: я стою на носках, потому что не дотягиваюсь до ковра имеющейся длиной, и мерзну, потому что наивность прочих лечит мое смущение. Трубы горячие, но утром невозможно найти выход и рассчитать, сколько оборотов я должна прокрутить, прежде чем привыкну. Переходя в соседнюю комнату, читаю на корешках, но не могу перевернуть буквы: наблюдательно подытоживая, среди моих ровесников всегда находится тот, кто делает все иначе и может показать это явно – можно чувствовать, почти нельзя научиться.
Растягиваешься, пальцами соединяешь границу света и полутени, но не можешь их собрать вместе, как эти перемагничивающиеся шары из цилиндрической коробки. Я становлюсь старше, и вместо калейдоскопов с тремя цветными стеклами мне нужен космический корабль, я желаю приручать африканских слонов, а не гулять с собаками три раза в день. Да, воздух дает мне свежести, но кровь материнская и отцовская говорят о том, что я должна (оттого они, должно быть, не произносит таких слов вслух) помнить и продолжать: я же желаю свести ответственность к единому действию и порвать с этим: но жидкости становятся гуще и все, что доверено мне, коверкается и кувыркается, сворачивается, путается само в себе (когда мотаешь клубок, туго затягиваешь нитками средний и указательный пальцы, а потом убираешь) и лишь тяжелее делает серьги и все, что носишь на голове: земляная пыль проставила на мне метки благодушия, но вода не дает действовать.
Идти к берегу, как к пределу выраженности, ждать пока что-то наконец прорастет, выбирать для шума вокруг уровень, но не попадать – средние значения не могут выдать наслаждения: лишь опору для рывка или прыжка солдатиком (меня выплавили из оловянной ложки, но, оставив мне прежний рост, забыли про ногу), находить в итоге только пламенные перечисления. Я все еще не научилась правильно говорить: потому что «правильно» есть результат усилия, и я не верю, что мне нужны усилия и задержки – секундное мучение жертвы, которой со мной «пришлось», хуже холодных рук у открытого ворота.
Идти в воду в платье, а потом бежать, потяжелев, босиком, греться в дружескую квартиру и слушать молча возникающие, как вулканические острова, разговоры, ощущая в волосах песок и солнце в пятках. Летом не думаешь, что под вечер на окнах будут узоры, и ложишься спать в разных местах собственного гнезда, лишь бы проснуться завтра другим, но зимой все яснее горькое значение белого – кутаешься в собственную шкуру (другие пусть висят в шкафу), тянешься к предметам, к которым безразличен. Вызываешь тепло золотым отваром, пророчишь себе счастье в всплывающих чаинках: не умеешь ни утешать, ни гадать. Боишься горячего, боишься глубокого – сопротивляешься даже приближению того. Не потому, что твой первый друг утонул в грязной воде из-за огненного джина бутыли, а ты узнала об этом только чрез десять лет и не потому, что, как прекрасная твоя мать, шатаешься на табуретке, и боишься ходить по мосту, а из-за воспоминаний, в которых «мутабор» рокочет в твоей любимой украденной коже: конечно, учитель – Варан, значит ты – саламандра.
Я стучусь в аквариум и упираюсь в глаза животным без мысли и цели: так мы находим общий язык, но кошки не желают иметь со мной дел. Спотыкаюсь и скольжу про пролитому маслу: управляться с такими вещами я так и не научилась, поэтому устоять на ногах и что-то понимать после – великое чудо. Рыжая плачет, говорит про голубоглазых и связь атомов в теле крысы, а я скашиваю глаза налево, где человек, сшитый по моей мерке, смешивают воду, воздух и жир – белая пенка пахнет земляникой.
Когда вниз по пищеводу отправляется слюдяной комок вспененной смеси и на марле лица проступают нежные красные пятна, меняется запах и подходит время стыковки стрелок, я разворачиваю кисти ладонями наружу и иду в дождь. Так снова – бежать, теряя с левой ноги обувь, быстро смеяться людям, чтобы ничего не заметили и понимать, что, следуя за дождем, его достигаешь. Я выбираю привычки, которые позволяют расчесываться не каждое утро, брать еду из рук приятных незнакомцев и пить больше пяти литров в день.
Тройня водного склада – шар кислорода, загадывающий желание на связь с двумя под одинаковыми углами, проливается и высыхает, пятнами на обоях и стене, в макушке лета, а самую жару, когда взрослые высокие девочки глаза своими ланьими поглядывают на смешных мальчиков младше, которые ругаются и плюют на землю – у разогретой плиты нежатся собаки, голуби клюют желтые башни одуванчиков, к разбитому подбородку прикладываю подорожник и плачу – это пройдет через три года, ссадина на ноге – почти никогда. Кожа становится сморщенной и сухой, в камере с видимым паром запираемся на пару часов и поем, играя с мыльной пеной, уходим с мальчиком, чье имя – имя горы, и который режет перочинным ножом мальков из озера-лужи, на котором я еще вижу диких уток. Здесь, под поющими ивами я плел первые свои сказки про выдр и венки.
Я не захожу глубже моего роста, погружаюсь, лишь задержав дыхание, и как гальваническая лягушка, дергаюсь, когда в нос попадает вода. По замерзшему озеру проходит тропинка птичьих следов, я являюсь во сне к озерам, достаю мечи для лучезарных героев и запрокидываю голову, когда начинаю молчать. Вода определяет соотношения, которые можно скрыть и я знаю, что мы в чистоте своей не имеем цвета, но и объединяет нас цвет. Насадка с мелкими клетками пропускает капли, я пью из вертикальных столбов и трачу время на пьянящую ласку звука: мир протекает, мир становится еще легче.