Опаздываю, возвращаясь другой дорогой, соседка открывает мне дверь и вытягивает вперед руки: беги, беги - я покачиваюсь, снимая сапоги, остаюсь. Теперь – куда торопиться? Небо похоже на скатанные рулоны обоев – такой рисунок был в углу Комнаты: папа до сих пор при любом удобном случае предлагает повесить шторы, чтобы никто никому не мешал – но я оттуда помню стеснение и неловкость, радость от прерванного затворничества, ночные разговоры и леопардовый плед. Страхи, которые наматываешь на себя как кокон, разрываешь его светлым кольцом и желаешь, перед темными тенями балкона каждую ночь, чтобы все были счастливы, но боишься и даже ненавидишь с ростом своего тела человека на соседней кровати. Сначала важно быть отдельной единицей, позже – причастным к целому. Потому, когда мы вшестером вповалку спим на полу без пледа с открытым окном – это хорошо, а когда ты должен ограничивать собственный мир рамками пары метров – неприятно и плохо. Теснота внешняя давит на меня тем, что мной внутренний зверинец соединен с настоящим миром ограниченным, узким переходом: у него крепкие стены и почти нет потолка. Даже когда я пыталась ходить во сне (по рецепту, с переносом предметов и разглядыванием рук), я видела тот же коридор – три двери в конце и вода понизу: текущий ручей и каменные кочки плитки, по который я прохожу от места появления до входа (и меня всегда тянет прямо, хоть в инструкциях ясно сказано, что женщинам положено сворачивать).
Каждое мной выбранное для кого-то имя – маяк ошибки. Я пытаюсь навязать тебе непривычный ярлык, обзывая Белым Кроликом, и спрашиваю на то твоего позволения. Обычно люди выбирают сами, а я просто говорю: в конце, когда образ будет завязан в моей голове крепко, я тебе не только расскажу сказку, но и накормлю красными ягодами. Никто еще не знал моих сказок. Сесть и открыть то, что становится наполнением для консервы головы, не дает мне не только отсутствие особенного ножа, но и робость и очевидная тусклость и неясность всех переходов и аргументов. Конечно, желаю, чтобы спрашивали, но где найти смельчака? Не писать много оттого, что слова есть содержание большего и при передаче иным слогом я потеряюсь совсем: на том же обратном пути за потерянной вещью (я до чудокаватости изъяснений не люблю повторяться) отмечаю, что, даже уговори я всех принять смену моего русла, сама себя не смогу убедить делать все правильно: все более начинает не хватать времени: мне всегда нужны половины, половины и возможность делить еще на большее количество частей. Но маслом заливает все мое тесто, оно неопрятным куском плавает по столу и везде – пропажа ценных продуктов, я думаю о том, что плохо учиться вдохновению, ибо подобное невозможно (для меня, здесь) и плохо говорить, что если на бумаге написано мое имя, то это я и есть. Бумага терпит, терпит, и я не вижу, хотя и нужно представить, как лопается напряженная её суть, и чернила, и все марающее уходит наружу. Не столько душа тех, кого порой называют –ками, но и сила направлений: вперед и вверх. Все выражения со временем становятся мантрой, я себе отвечаю и открываю Юкс (потрясающее удобное она выбрала имя, потому я не стремлюсь узнать того, что указано в развороте документов), что хочу быть писателем и музыкантом и она спрашивает простое: А Вы умеете? Не найти ответа, хотя он ясен. Пока здесь главное – что – и я свое что ощущаю утвердительным, хотя и не могу привести доказательств и все равно из необходимого ждешь лишь пинка , толчка и удара: глупые верят, что их встряхнет, но нам доказывают, что нужно упорство или что возможны чудеса.
Думаю, дело в том, что люди получают то, что хотят, но не так, как хотят, и потому оно выходит не тем, я сейчас снова превращаю тему в жгут, потому что она меня не отпускает: как идти по улице и искать урну, но, заметив её, думать о том, что ты разлюбила Гумилева (невозможно) и что в сознании лежит маска к имени того, в кого влюблена – в ней находишь черты общие и они тебе неприятны – неужели одного имени тебе хватит на жизнь. Нет, не прыгаю и не хватаюсь за голову – все же ощущаю в себе больше тяжелой воды, чем воздуха, потому мне необходима игла – идти, оставляя ручей позади (с возрастом сомнения и знания причин все более неприятны), туже затягивая глаза. Порой я думаю, что нужно быть один день пожить в темноте. Хотя бы.
Как многие люди с не слишком хорошим зрением, множественную красоту окружающего воспринимаем в основном доходчивом слое без анализа как раз через глаза. Так мой рот растягивает солнце, стоящее по утра по правую руку и светофор цвета травы, лампы накаливания над масляной пленкой супа и спешащего рубина в диагонали. В своем я не люблю сюжеты и потому имею одну мечту: научиться показывать. Семьсот пятьдесят шесть слов.
Каждое мной выбранное для кого-то имя – маяк ошибки. Я пытаюсь навязать тебе непривычный ярлык, обзывая Белым Кроликом, и спрашиваю на то твоего позволения. Обычно люди выбирают сами, а я просто говорю: в конце, когда образ будет завязан в моей голове крепко, я тебе не только расскажу сказку, но и накормлю красными ягодами. Никто еще не знал моих сказок. Сесть и открыть то, что становится наполнением для консервы головы, не дает мне не только отсутствие особенного ножа, но и робость и очевидная тусклость и неясность всех переходов и аргументов. Конечно, желаю, чтобы спрашивали, но где найти смельчака? Не писать много оттого, что слова есть содержание большего и при передаче иным слогом я потеряюсь совсем: на том же обратном пути за потерянной вещью (я до чудокаватости изъяснений не люблю повторяться) отмечаю, что, даже уговори я всех принять смену моего русла, сама себя не смогу убедить делать все правильно: все более начинает не хватать времени: мне всегда нужны половины, половины и возможность делить еще на большее количество частей. Но маслом заливает все мое тесто, оно неопрятным куском плавает по столу и везде – пропажа ценных продуктов, я думаю о том, что плохо учиться вдохновению, ибо подобное невозможно (для меня, здесь) и плохо говорить, что если на бумаге написано мое имя, то это я и есть. Бумага терпит, терпит, и я не вижу, хотя и нужно представить, как лопается напряженная её суть, и чернила, и все марающее уходит наружу. Не столько душа тех, кого порой называют –ками, но и сила направлений: вперед и вверх. Все выражения со временем становятся мантрой, я себе отвечаю и открываю Юкс (потрясающее удобное она выбрала имя, потому я не стремлюсь узнать того, что указано в развороте документов), что хочу быть писателем и музыкантом и она спрашивает простое: А Вы умеете? Не найти ответа, хотя он ясен. Пока здесь главное – что – и я свое что ощущаю утвердительным, хотя и не могу привести доказательств и все равно из необходимого ждешь лишь пинка , толчка и удара: глупые верят, что их встряхнет, но нам доказывают, что нужно упорство или что возможны чудеса.
Думаю, дело в том, что люди получают то, что хотят, но не так, как хотят, и потому оно выходит не тем, я сейчас снова превращаю тему в жгут, потому что она меня не отпускает: как идти по улице и искать урну, но, заметив её, думать о том, что ты разлюбила Гумилева (невозможно) и что в сознании лежит маска к имени того, в кого влюблена – в ней находишь черты общие и они тебе неприятны – неужели одного имени тебе хватит на жизнь. Нет, не прыгаю и не хватаюсь за голову – все же ощущаю в себе больше тяжелой воды, чем воздуха, потому мне необходима игла – идти, оставляя ручей позади (с возрастом сомнения и знания причин все более неприятны), туже затягивая глаза. Порой я думаю, что нужно быть один день пожить в темноте. Хотя бы.
Как многие люди с не слишком хорошим зрением, множественную красоту окружающего воспринимаем в основном доходчивом слое без анализа как раз через глаза. Так мой рот растягивает солнце, стоящее по утра по правую руку и светофор цвета травы, лампы накаливания над масляной пленкой супа и спешащего рубина в диагонали. В своем я не люблю сюжеты и потому имею одну мечту: научиться показывать. Семьсот пятьдесят шесть слов.